Мой дядя Джерри жил на Западной Пятьдесят седьмой улице, и мы остановились у него. Это было совсем рядом с Карнеги-холлом, где проходил концерт. После концерта мы просто болтались на углу Пятьдесят седьмой и Шестой на летнем воздухе, когда вышел Боб Хайт, певец из Canned Heat. Он толстый, с длинными волосами, собранными в хвост, и бородой. Они называли его "Медведь". Я подхожу к нему, взволнованный встречей, и говорю, что играю на губной гармошке и поеду автостопом туда, где они будут играть дальше, чтобы показать ему, что я настроен серьезно. Он на удивление дружелюбен и говорит, что все в порядке, что они играют завтра вечером в "Спектруме" в Филадельфии.

Я, Стив и Эван добираемся до Филадельфии, находим "Спектрум" и пробираемся на гигантскую арену в середине дня. Мы приезжаем на несколько часов раньше, прячемся в подвале "Спектрума" и ждем там. Когда группа появляется, мы уже в гримерке и ждем их.

Боб Хайт просит послушать мою игру, и я достаю свою губную гармошку и немного играю. Он говорит, что все в порядке, я могу играть, что первые две песни в тональности E. У меня есть гармошка A, которая нужна для блюза в тональности E, и все готово.

Это невероятно.

Я, Эван и Стив стоим в стороне и стараемся не мешать. Генри Вестин, гитарист, очень странный. Его разум, кажется, поджарился; он сидит в углу и играет на странной гитаре: реооом, реооом, как рага в исполнении Шеггов.

В следующее мгновение я уже стою на сцене перед двадцатью тысячами людей. Они кричат. Я играю две свои песни - в каждой из них у меня есть соло, - отыгрываю свою задницу и ухожу со сцены. Остаток шоу мы смотрим из кулис, а после его окончания тусуемся в гримерке. Ребята из группы говорят мне, что я отлично справился. У меня голова идет кругом.

Роуди возвращается и говорит, что на встречу с Джоном Ли Хукером пришли две женщины. Джон Ли Хукер говорит: "Черт, мне не нужна только одна". Ему, наверное, было около пятидесяти, но мне было семнадцать, и он казался старым, старым человеком. Как он может до сих пор заниматься сексом?

-

Марк Плафф, Стив Пикколо и я собирались создать группу, играющую материал в стиле Хендрикса и Beatles, который мы написали. Я играл на гитаре. Марк играл на барабанах, а Пикколо - на басу. Я представляю, что это был 1971 год.

Пару раз мы репетировали в подвале Марка во второй половине дня. Однажды Стив не смог прийти, и Марк предложил нам принять кислоту, а потом написать музыку.

Я раньше не принимала кислоту, но Эван принимал. Эван рассказал мне много позже, что он споткнулся во время одного из наших семейных ужинов. Он просто смотрел, как передают ростбиф: уош, уош, ростбиф, уош.

Марк предлагает мне маленький оранжевый бочонок Orange Sunshine, похожий на крошечный зефир. Мы берем их. Сегодня он установил свои барабаны в гараже, и мы играем там.

У меня есть эта прекрасная гитара Les Paul, которая, возможно, была сделана еще в 1950 году. Когда я начинаю играть на ней, мои руки чувствуют себя очень странно, а пальцы становятся фиолетовыми. Я не могу манипулировать пальцами, чтобы сделать что-то, имеющее музыкальный смысл, и я вдруг перестаю понимать, что такое музыкальный смысл. Впрочем, это не имеет никакого значения, потому что гриф гитары превратился в жидкую резину и гнется от меня. Похоже на лебединую шею, которая пытается вырваться и в любой момент может меня укусить.

Я аккуратно кладу гитару на бетон подъездной дорожки Марка и ухожу.

Блуждая по окрестностям, я слышу странный, неземной механический звук, поднимающийся в воздух за школой, и в следующее мгновение оказываюсь у себя дома, что странно, ведь Марк живет не рядом со мной.

Я вхожу в дом, а моя мама уже собрала свой священный бридж-клуб. Они все сидят вокруг раскладного стола для бриджа в гостиной. Я нечасто бываю дома и не видела никого из этих женщин уже несколько лет. Над камином висит большое зеркало, я смотрю в него и ухмыляюсь от уха до уха. Не могу перестать ухмыляться.

Все члены бридж-клуба смотрят на меня, а я смотрю поверх их голов в зеркало.

"О, он становится таким красивым".

"Да, он красив, не так ли?"

Я даже не замечаю их, я смотрю поверх их голов и мимо них. Я смотрю в зеркало и ухмыляюсь от уха до уха. Улыбка выходит за пределы моих ушей, я ухмыляюсь от шеи до шеи. Я действительно ухмыляюсь.

Моя мама, которая всегда отчаянно пыталась держать нас подальше от бридж-клуба, на самом деле предлагает мне некоторые из священных сэндвичей бридж-клуба, которые они не собираются есть. Это очень необычно. Мы никогда, никогда не получаем ничего из еды бридж-клуба. Никогда. Может, это потому, что меня объявили красавчиком, а может, потому, что мама чувствует, что что-то не так и меня лучше отвести на кухню с едой.

Как мило. Я иду на кухню и здороваюсь с собакой Максом. Мне кажется, что я действительно могу разговаривать с собакой. Я сажусь на пол в кухне и начинаю пытаться съесть бутерброды. Я разговариваю с Максом, и очевидно, что если бы у него был подходящий вокальный аппарат, он бы мне ответил.

"Как дела, Макс?"

Макс подходит ко мне, и я протягиваю ему тарелку с бутербродами, чтобы он откусил кусочек.

"Как это - быть собакой, Макс? Тебе нравится?"

Макс скромно съедает половину одного из бутербродов. Он ласково смотрит на меня, и между нами возникает близость, которой раньше не было. Макс берет еще один бутерброд.

"Это хорошие сэндвичи, правда, Макс?"

Я не думаю, что здесь происходит что-то странное. Может, это и странно, я знаю, что никогда раньше не сидел на полу кухни и не ел вместе с собакой, но моя мама никогда раньше не предлагала мне еду из бридж-клуба. Это новый опыт, вот и все. Нет, это нормально. На самом деле, это здорово.

Моя мама заходит на кухню и говорит: "Ты ведешь себя очень странно". Я вижу, что она мне не союзник, поэтому поднимаюсь наверх в свою комнату, но не раньше, чем останавливаюсь у зеркала и долго ухмыляюсь про себя.

Наверху я нахожу "Electric Ladyland" Хендрикса и ставлю ее на проигрыватель. Я не замечаю, но стереосистема